Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Пико. Она возлюбленная Великолепного, клянусь Эросом! Это, осмелюсь заметить, совсем другое дело, чем если бы она принадлежала к числу тех, кому полагается носить желтую шаль и жить в определенных кварталах. Какая прекрасная женщина! Если бы не знали все, что она, хоть и родилась на чужбине, есть незаконнорожденный отпрыск благородного флорентийского рода, о сем обстоятельстве ежедневно и ежечасно свидетельствовал бы ее блистательный дух, разносторонние таланты, высокая человечность. Ее терцины и станцы восхищают, а игра на лютне тронула меня до слез. Память ее хранит бесчисленные прекрасные латинские стихи Вергилия, Овидия, Горация, а за изящество, с каким она недавно после обеда в саду прочла смелую новеллу из «Декамерона», я готов на нее молиться. Но коль и этого недостаточно, чтобы снискать ей всеобщее восхищение, что ж, она женщина, которой принадлежит любовь великого Лоренцо!

Полициано. Вот вы и добрались до сути, ваша милость! Мне ли, мне ли указывать вам, как при помощи этого факта следует толковать события? Неужели вы, чей острый взгляд проницает столь многое на небе и на земле, феникс среди духов, князь среди ученых и ученый среди князей, неужели вы не хотите понять, о чем идет речь? Не хотите понять, что эта последняя неслыханная дерзость феррарца означает не что иное, как очередную враждебную выходку, очередную наглую, пышущую ненавистью манифестацию против самого Великолепного и его дома? Наша божественная госпожа наглядно продемонстрировала монаху что он заслуживает самого невысокого мнения; но столь разнузданная месть вовсе не явилась результатом вспышки слепой гневливой страсти, как вы полагаете, напротив, напрягши волю, затаив предумышление, он воспользовался случаем для коварного выпада в адрес человека, которого сам трусливым своим языком обычно именует «сильным», у ног которого вот уже два десятка лет лежит облагодетельствованная Флоренция. Вы великий муж, который мог бы править городами и вести за собой войска, если бы не предпочел всему жизнь свободного возлюбленного наук, а я всего-навсего бедный поэт, не владеющий на земле ничем, кроме моей пылкой любви к дому Медичи, этому источнику света, красоты и радости. Но любовь моя повелевает мне говорить, повелевает мне оттолкнуть вас, юного, ослепленного, оттого места, где в траве притаилась гадюка. Итак, заговор Пацци[57], который некогда в один миг унес жизнь прекрасного Джулиано и жертвой которого пал бы и сам Лоренцо, ежели бы некий бог не придал мне сил в последнюю секунду задвинуть дверь в ризницу на засов… это ничто, шутка, детская шалость по сравнению с инфернальными кознями, затеянными ныне на том же самом месте, снова в Санта-Мария-дель-Фьоре, против Медичи и их блистательного правления. Этому червю ударил в голову дешевый успех, завоеванный им у любопытной толпы откровениями его уродливой природы. С каждым днем все явственнее проступает его алчность до людских сердец, жадное желание покорять души. Поймите, поймите же, милостивый государь: взгляд его мрачно устремлен на власть! А если она ему достанется? Проникнитесь же тем, что происходит, и оцепенейте от страха! Число одураченных косоглазой мягкостью его учения, толпящихся вокруг печального диктатора, растет в ужасающих размерах. Смертные, те, что повеселее, присвоили этому жалкому, угрюмому, враждебному красоте роду людей презрительное прозвище «плакальщиков», как называют поющих на похоронах за деньги. И что же? Это именование они, такие смиренные, подхватили как почетное звание, и теперь «плакальщики» есть новая, враждебная Медичи политическая партия, главой которой чувствует себя ваш монах! Что же далее? Юные сыновья из первых семейств города, Гонди, Сальвиати, элегантные, блестящие молодые люди, любимцы богов, подобно вам, оросились чудищу в ноги с просьбой принять их послушниками в Сан-Марко. Простой люд бунтуют, держат, как на крючке, обетованиями. Дошло до того, что какие-то бездельщики у собора и у палаццо Спотсонетте надерзили государю Пьеро де Медичи. Ах, ваша милость, что вы наделали, что вы натворили, призвав этого человека во Флоренцию и с коим влиянием проложив ему путь!..

Пико. Позволено ли мне будет немного посмеяться над нами, маэстро Анджело, или вы затаите обиду? Видели бы вы свое лицо! Подите-ка, полюбуйтесь в зеркало! Вы увидите в нем, что сами принадлежите к «плакальщикам», к политической партии «плакальщиков». Ха-ха-ха! Всемогущие боги! Уморительная политическая партия! Крайне влиятельная! Прошу вас, расскажите мне про наших флорентийцев! Я-то их не знаю, я их не изучал. Я воображал, что это необычайно основательный, последовательный, угрюмчиво-страстный народец! Нет-нет, простите меня, но я не могу говорить серьезно. Если приглядеться повнимательнее, то увидишь, что Пьеро не любят во Флоренции, так как его грубые барственные повадки здесь крайне неуместны; но несколько смело увязывать написанный на него колченогий сонет с проповедями брата Джироламо. Если Андреа Гонди и маленький Сальвиати усматривают верх тонкого вкуса в том, чтобы надеть доминиканскую сутану, к чему им мешать? Признаюсь, я и сам играл подобной мыслью. Мне казалось, что мы живем в эпоху свободы от предрассудков — или нет? Что во Флоренции я могу одеваться как угодно необычно и сообразно моему личному вкусу, не рискуя стать всеобщим посмешищем? И я могу это делать — как в телесном, так и в духовном смысле. А если мне надоест пурпур и небесно-голубой и я предпочту им аскетичную бесцветность монашеской сутаны? Почему вы не забили в набат, когда после пестрых карнавальных процессий столь поразительный успех имело знаменитое Шествие смерти, по ходу которого из черных гробов восставали мертвецы? Сие есть немного перцу после обилия сладостей… Что я натворил, уговорив Лоренцо призвать брата Джироламо во Флоренцию? Подарил городу великого человека, клянусь Зевсом, чем и горжусь! Лоренцо, уверен, первый благодарен мне за это. Разве он не просил недавно сполетинцев передать ему в собор останки Филиппе Липпи, дабы к знаменитым гробницам Флоренции добавилась еще одна? Когда умрет брат Джироламо, феррарцы, а может, и римляне вышлют нам посланцев и станут умолять о его прахе. Но мы не отдадим. Вся Италия станет приезжать к могиле монаха, о котором столько говорили, и тогда я смогу сказать, что первым открыл и поддержал его дар… Да, милостивые государи, я выиграл игру. Я вовсе не был уверен в успехе, ибо кто в состоянии просчитать капризы Фьоренцы! На капитуле у доминиканцев в Реджо, где я впервые увидел брата, на него сначала никто не обращал внимания. Я был среди литераторов и ученых, принимавших участие в заседании, а он, пока длились лишь схоластические споры, сидел молча, погрузившись в себя. Но когда дело дошло до дисциплины, внезапно взял слово и своеобразным странно-демоническим взглядом на предмет и речами ошеломил все собрание. Состояние Церкви, общественных нравов вдруг предстало в ярком, адском свете, и пылкая первобытность, восторженная убогость его языка до невероятия потрясли меня. О, да меня ли одного! Многие выдающиеся и даже княжеских родов мужи вскоре снеслись с ним письменно. Я же искал личного знакомства, и оно усилило вынесенное впечатление. Повсюду в странствиях я нахваливал его. Но затем переселился во Флоренцию, и здесь, когда я углубился в изучение этого юркого, ученого, острого на язык народца, этого беспокойного, любопытного общественного существа, в светлую минуту мне пришло в голову применить мое влияние таким образом, дабы брата Джироламо призвали сюда. Основание его репутации было заложено, мои дифирамбы проложили ему дорогу, перед ним открывались возможности действовать. Дело было за тем, чтобы рискнуть, отважиться па дерзкую попытку. Этот человек в этом городе, сказал я себе, либо потонет в волнах насмешек, язвительных острог, либо добьется величайшего успеха века. И вот, государи, произошло последнее. Я говорю со своим другом Великолепным, он говорит с отцами Сан-Марко, брат Джироламо получает приглашение. Сперва он ограничивается преподаванием монастырским послушникам, но его просят удовлетворить пробудившееся любопытство и во время занятий открыть избранным доступ в монастырский сад. Число слушателей растет с каждым днем, и он не протестует. Ей-ей, его осаждают просьбами подняться на кафедру — знатоки, благородные дамы, да все. Какое-то время он противится, но затем сдается. Маленькая церковь Сан-Марко переполнена. Он проповедует и оказывает неслыханное воздействие. Имя его у всех на устах. Платоники и аристотелики на мгновение оставляют свои распри и диспутируют о достоинствах этого христианского исправителя нравов. Вскорости монастырская церковь становится слишком тесна для всех желающих, и он переносит проповеди в Санта-Мария-дель-Фьоре. Если сперва брат привлекал внимание тишь некоторых ученых и любителей, то теперь воспламеняет чернь, на душу которой его гнетущее провидчество, его глубоко проницающий суд всей жизни оказывают магическое воздействие. Монахи избирают его приором, и Сан-Марко, где до сих пор дела шли не лучше и не хуже, чем в других монастырях, превращается в прибежище святости. Его писания читают с жадностью. Все только о нем и говорят. Наряду с Лоренцо де Медичи он самый знаменитый, самый великий человек Флоренции, о котором говорят больше всех… Я же наблюдаю за этим с радостным удовлетворением, и ваши выдумки, добрый маэстро Анджело, не помешают мне в этом поучительном удовольствии!